Худой, в глухом черном сюртуке, бледный как полотно, он за все время предыдущего разговора неотрывно смотрел на сукно на столе, не выражая никаких чувств. Он как бы утонул в глубоком кресле, и, когда стал подниматься, могло показаться, что глава Синода обезумел. Но с первых же слов стало ясно, что это не так. Он произнес яркую, пламенную речь, речь настоящего русского монархиста, наверное, лучшую в своей жизни, хотя ему на своем веку приходилось выступать бессчетное количество раз.

Глаза его блестели, голос вначале дрожал, но это скоро прошло, зазвучал металл. Он смотрел на государя и, когда его речь достигала особо высокой обличительной ноты, впивался взглядом в великого князя Константина Николаевича, который оцепенел под взором неистового обер-прокурора.

«Я нахожусь не только в смущении, но и в отчаянии... Нам говорят, что для лучшей разработки законодательных проектов нужно приглашать людей, знающих народную жизнь, нужно выслушивать экспертов. Против этого я ничего не сказал бы, если бы хотели сделать только это. Эксперты вызывались и в прежние времена, но не так, как предлагается теперь. Нет! В России хотят ввести конституцию, и если не сразу, то, по крайней мере, сделать к ней первый шаг. А что такое конституция? Ответ на этот вопрос дает нам Западная Европа. Конституции, там существующие, суть орудие всякой неправды, орудие всяких интриг... Нам говорят, что нужно справляться с мнением страны через посредство ее представителей. Но разве те люди, которые явятся сюда для соображения законодательных проектов, будут действительными выразителями мнения народного? Я уверен, что нет. Они будут выражать только личное свое мнение и взгляды».

Речь Победоносцева продолжалась 10—15 минут, но некоторым показалось, что она длилась целую вечность. Он доказывал, убеждал, призывал, разоблачал. «Нам предлагают устроить говорильню наподобие «генеральных штатов». Мы без того страдаем от говорилен». Обращаясь к царю, Победоносцев негодующе восклицал: «Теперь, когда прошло лишь несколько дней после совершения самого ужасающего злодеяния, никогда не бывшего на Руси, когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе непогребенный еще прах благодушного русского царя, который среди белого дня растерзан русскими же людьми. Я не буду говорить о вине злодеев... Но и мы все, от первого до последнего, должны каяться в том, что так легко смотрели на совершавшееся вокруг нас; все мы виноваты в том, что, несмотря на постоянно повторявшиеся покушения на жизнь общего нашего благодетеля, мы, в бездеятельности и апатии нашей, не сумели охранить праведника! На всех лежит клеймо несмываемого позора, павшего на русскую землю. Все мы должны каяться!»

В этом месте Александр III со слезами в голосе заметил: «Сущая правда, все мы виноваты. Я первый обвиняю себя». Завершая выступление, Победоносцев еще раз призвал не устраивать говорильню, а действовать. Его речь произвела сильное впечатление. Благодушное настроение, витавшее вначале, исчезло без следа. Все чувствовали, что эмоциональные пассажи обер-прокурора переломили настроение царя.